Роберт Рождественский

Я помню,

как по Омску,

годами убелен,

толкал старик повозку:

«Э-эй,

старье берем!!»

И становилось шумно

и тесно от узлов.

В пыли

валялись

шубы

и куклы без голов.

Линялые рубахи,

гнилые сапоги,

заржавленные банки,

без ручек утюги...

Старик шутил умеючи,

он был

навеселе.

Позванивая мелочью,

копался в барахле.

Хватал

руками цепкими,

всесильный,

как закон,

осматривал,

оценивал

и цокал языком.

И над людьми

галдящими,

над латаным бельем

неслось его

протяжное:

«Э-эй,

старье берем!!»

А мне казалось:

это

взывают времена.

И существует где-то

особая страна.

Страна,

где очень ценится

ненужное старье.

Там церкви

в небо целятся,

задумавши

свое.

Там люди спят подолгу.

Там каждый дом как склеп.

Там продается только

заплесневелый

хлеб.

Там плачут

и печалятся.

Там учат,

но пока —

учебники

кончаются,

где средние века.

Там сполохи дрожащие.

Там пыли —

не трудись.

Заместо красок —

ржавчина.

И моль —

заместо птиц.

Там самолет не видели.

Там торжествует

тьма.

Там старые правители,

сошедшие с ума.

И, от приказа ежась,

за месяц до войны

во двор

пришел старьевщик

шпионом

той страны.

1968

ТОГДА

Тогда

мы жили в Омске.

Там

в сорок втором году,

в весну

мы радовались

не цветам,

а рассыпному толокну.

Я помню все:

и лебеду,

и очереди без числа...

На клумбах

в городском саду

картошка запросто

росла...

Не смейте,

люди,

забывать

об этих днях,

о той весне...

Тогда б

я не сумел понять,

что это значит:

свет в окне.

Как это можно:

спать

взасос,

и говорить

не о еде,

и слышать на сковороде

урчание

яичных солнц.

Ходить спокойно по

земле

и в булочной очередной,

румяным пальцем

тыча

в хлеб

брезгливо спрашивать:

«Дневной?»

И возмущаться,

а потом

почти что половину

дня

крикливо

выбирать

батон,

плохую выпечку

кляня.

Устроить за день

сто

шумих,

ругая

нервных продавцов...

Тогда

мы жили в Омске.

Жмых

для нас был слаще

леденцов.

1958