Сергей Марков

Он жил и томился огромной и скорбной душой.

Его окружали и мучили темные тени.

А время тащилось, скрипя арестантской баржой,

И пили конвойные водку в холодной Тюмени.

И как он боялся острогов и смрадных казарм,

Убогих больниц, отнимающих сердце и разум!

Как страшно бывало, когда равнодушный жандарм

Глядел на него немигающим выпуклым глазом!

А в Омске торговки на рынок несли калачи,

И слышался говор простого свободного люда.

По светлому снегу шагали косые лучи,

И солнце вставало предвестником ясного чуда.

И он на себе ощутил сожалеющий пристальный

взгляд,

Как вкопанный стал с молодою калашницей рядом.

Теперь все равно! Пусть усатый конвойный солдат

Толкает колодника в спину ружейным прикладом.

Запомнить навеки ее соболиную бровь

И алые губы, и сердце наполнить печалью...

Он больше ее никогда не увидит! И это — любовь?!

О, теплые руки под пестрой китайскою шалью!

На нежных ресницах повисла, застыла слеза,

Умолкло веселье, умолкли нехитрые речи.

А он ощутил — нависает припадка гроза,

Тряслись под бушлатом, болели костлявые плечи.

У ней — состраданье одно лишь... И кто воспоет

Порыв ее чистый под сенью сурового неба?

Улыбка сквозь слезы. И твердой рукой подает

Красавица узнику золото теплого хлеба.

Конвойный надрывно кричит и торопит: «Пора!»

Сверкают сугробы, прямая дорога знакома —

Туда, где как черные птицы кружат флюгера,

Скрипят палисады постылого Мертвого дома...

1940